Мои гуси-лебеди [рассказы о детстве] - Георгий Дмитриевич Гулиа

Володе, как видно, надоело валять дурака, то есть строить из себя недомогающего мальчика. Он шепотом предлагает мне поймать на удочку тех самых рыбок под мосточком Джарагетти.

— А где взять удочку, Володя?

Он бьет ладонью по карману коротких брюк. Черт возьми, этот Володя — настоящий фокусник! Чего только нет в его карманах!..

Бабушка целует нас в макушки и отправляет на ту сторону улицы, к Джарагетти. Она хочет избежать скандала — у мамы может лопнуть терпение. Все-таки тетя Маруся не должна оставаться без воды — дело есть дело. А в настоящий момент оно зависит целиком от нас. (Мама сама готова взяться за ведра, но она не оправилась еще от болезни, которую перенесла на ногах.) Она часто говорила:

— Лучше сделать самой, чем просить этих мальчиков.

На мосточке Володя показывает мне рыбок — таких юрких живчиков. Они ловко шныряют меж замшелых камешков. С трудом отрываемся от привлекательного рыболовства и шагаем за водой.

Собака начинает рычать. Но она, кажется, прочно привязана, а иначе давно бы бросилась на нас. Она злая, как лев.

— Вурдалак! — обзывает ее Володя.

Самое неинтересное в нашем теперешнем занятии — это глядеть на то, как неторопливо вытекает вода из медного крана. Вот если бы провели воду к нам во двор?!

— Воду? — говорит Володя. — А зачем?

— Как зачем?

Володе, кажется, не до поды. Его голова сейчас занята чем-то другим. Возможно, головастиками…

— Боже мой, как они мучают меня! — Это опять мамин голос.

Я поторапливаю Володю.

— Лучше поторопи кран, — говорит Володя. Действительно, при чем Володя, если вода течет как дохлая?

Вскоре мы с братом возвращаемся, неся по ведру в каждой руке. Они довольно тяжелые, черт возьми! Ручки режут ладони. И кому нужна эта идиотская постирушка?!

Понемногу бак наполняется водой. Уже много воды, а прачка все требует: еще, еще!

— Тетя Маруся, вам нужно целое море? — всерьез интересуется Володя.

Она хохочет:

— Ого! Какой смешной ты, Володя! Правда: мне нужно цельное море!

Я ущипнул Володю: нельзя ли придержать язык за зубами? Володя бьет меня ведром по колену. Чуть не покалечил меня.

— Идем за калитку, — говорю я сердито.

Он согласен. И мы сцепляемся так, что бабушка не в состоянии разнять нас. Она кличет на помощь маму. Нет, это нам не в жилу! И мы с братом быстро приходим в себя и живо отправляемся к Джарагетти.

Однако собака уже на свободе и сквозь кованую решетку калитки кажет нам свой длинный и красный, как перец, язык.

Мы садимся на мосточек, предварительно крикнув бабушке, что боимся собаки.

Бабушка Фотинэ переходит пыльную улицу, вызывает мадам Джарагетти и ведет с нею переговоры по поводу собаки. И тут выясняется, что мы с братом и еще какими-то хулиганами разбили у нее окно. Не далее, как вчера…

Бабушка грозит нам кулаком. Однако находит общий язык с мадам Джарагетти, и собака вновь посажена на цепь.

В это самое время мимо проходит кривой газетчик. (Он по вечерам бегом разносит газеты, трубным гласом оповещая горожан о самоважнейших событиях.) Это великовозрастный верзила. Он поет, сплевывая через нижнюю губу:

Катеринка молодая

Сына родила,

Не кормила, не поила,

В море бросила…

Поравнявшись с нами, останавливается, молча глядит одним глазом на нас и на наши ведра.

— Семь верст до небес — и все лесом, — неожиданно изрекает он. И спрашивает: — Гайка держит?

Мы с братом ничего, ровным счетом ничего не понимаем: какие версты, какие небеса, какой лес и при чем здесь гайка?

— Гайка-беш? — снова спрашивает он. Пополам по-турецки, что можно понять так: «Гайка-пятерочница?»

Мы не знаем, что и сказать…

Но, как видно, его никакая гайка не интересует, и он тут же продолжает свой марш, напевая:

Катя, Катя, Катерина —

Нарисована картина.

Катя — душка, Катя — свет,

Катя — розовый букет…

А солнце уже высоко над горою Самата-арху. Тополя не шевелятся, стоят, как огромные свечи — ровно-ровно. Словом, зной августовский…

— Нам повезло, — весело говорит тетя Маруся, — белье высохнет в один момент.

— Да, да, — вторят ей женщины. — Елене Андреевне всегда везет.

— Довольно? — спрашиваю тетю Марусю, вылив очередную порцию воды в бак.

Тетя Маруся, не поворачивая головы, бросает: «Нет».

Мы с братом снова и снова бредем к Джарагетти. И Володя задумчиво произносит несколько мудрых слов:

— А все-таки хорошо иметь кран во дворе…

Слава богу, наконец-то сообразил! Посмотрим, что он запоет, когда придется таскать ведра еще дня два. Ведь это же постирушка, постирушечка, черт бы ее побрал!

ЛИК ДЖИГИТА

Нури Акаба

Тетерь-то я знаю, что тянуло меня к живописи и к рисованию вообще. Это был зов предков, явление атавистическое, спрятанное где-то глубоко-глубоко в моих генах. Среди скопления разных там черточек, птичек, запятых и прочих значков, доставшихся мне от рыб, земноводных, парнокопытных, неандертальцев и прочих орангов, была некая особая закавыка, начертанная на генах неким жителем чоуской или сухумской пещеры, на досуге рисовавшем на каменной стене или валуне при помощи каменного резца. Словом, и меня с детства неведомая сила влекла к искусству доисторического предка. Однако в отличие от него, от предка, в моем распоряжении имелись: а) грифельная доска с грифелем, б) бумага и карандаш, в) кисти и акварельные краски, купленные в магазине Гогиджановой и г) несколько тюбиков масляных красок.

Комплект журнала «Пробуждение» на моей ранней стезе служения искусству сыграл особую роль. Начать хотя бы с того, что было очень увлекательно пририсовать жирным карандашом усы красивым женщинам, изображенным на журнальных страницах, или удлинить усы и бороды усатым и бородатым мужчинам.

В один прекрасный день отец сделал мне недвусмысленное замечание и подал грифельную доску, а журналы спрятал в шкаф. Потом он взял в руки грифель, и, не отрывая его от доски, изобразил лебедя. Это было чудо!

Я попытался подражать отцу и тоже изобразил, но не лебедя, а, скорее, свинью, настоящего хряка. Однако все изменяется на свете согласно учению древнегреческого философа: со временем мой хряк обрел очертания если не лебедя, то уж во всяком случае гуся или утки.

Мало-помалу я стал шагать через века человеческого развития и приблизился к сахарским наскальным изображениям. Мои человечки и животные то прыгали весело, то смиренно отдыхали.

Наконец